Вступительный комментарий

Жанр романа в античной литературе сравнительно поздний. Произведения, обозначаемые в настоящее время этим термином, относятся, главным образом, к I—Ш вв. до н. э. Причем применение термина «роман» к античным повествовательным формам достаточно условно. Сам термин появился лишь в XII вв. в применении к куртуазному рыцарскому роману. Что касается античных авторов, то они именовали свои большие повествовательные формы по-разному: «dramata», «bibloi» и т.д. Поскольку античные «романы» лишь в известной степени соответствуют современному пониманию жанровой специфики романа, многие исследователи отказываются применять указанный термин к античным текстам. В итоге предлагаемого практического занятия целесообразен обмен мнениями по этому спорному вопросу. Однако дискуссион-ность проблемы не отменяет практического использования термина «роман» применительно к целому ряду античных текстов при их издании и изучении.

Не до конца проясненной остается и проблема происхождения рассматриваемых повествовательных форм. Хотя очевидно, что возникновение нового жанра стало естественным продолжением тенденций эллинистической литературы с ее проявившимся интересом к рядовому герою, сфере его частной, бытовой жизни, сфере интимных, прежде всего любовных чувств. Эта тенденция была намечена уже в трагедии Еврипида, затем с очевидной силой проявилась в новоаттической комедии, лирике александрийских поэтов, менипповой сатуре и т.д. Однако ни один из предшествующих жанров не обладал такими возможностями изображения внутреннего мира человека в самых многообразных ситуациях, воссоздающих одновременно и характерные черты эпохи. Как покажет рассмотрение конкретных жанровых образцов, возможности эти были по-разному использованы в греческой и римской традиции.

256

Что касается греческой «романной традиции», то она предшествует римской и дошла до нас в значительно большем количестве текстов. Пять текстов сохранились в полном объеме: «Херей и Каллироя» Харитона, «Повесть о Габрокоме и Антии» Ксенофон-та Эфесского, «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия, «Дафнис и Хлоя» Лонга, «Эфиопика» Гелиодора. Кроме того, известны в пересказах «Вавилоника» Ямвлиха и «Удивительные приключения по ту сторону Фулы» Антония Диогена. Существует латинский перевод «Повести об Аполлонии Тирском», в греческом оригинале не сохранившийся. Заметное число текстов позволяет при сравнительном изучении их увидеть отчетливую жанровую топику. Повествование представляет собой описание злоключений любовной пары. Это либо разлученные силой обстоятельств супруги, либо влюбленные. И тех и других отличают возвышенные переживания, взаимная верность и страстная жажда воссоединения. Набор злоключений также отмечен известной повторяемостью: похищение пиратами или разбойниками, морская буря, рабство, мнимая смерть, попытки самоубийства и т.д. Важную роль играют преданные друзья и рабы в то время, как боги, обычно Эрот и Афродита, преследуют героев. Роман завершается счастливым воссоединением супругов либо браком влюбленных. Подчеркивается их божественная красота, влюбленность с первого взгляда и неизменность чувств. Что касается хронотопа греческого романа, то его отличает известная условность. Романы почти не отражают исторических, локальных и социально-бытовых реалий, что серьезно затрудняло проблему их датировки. Решающее значение в греческом романе придается авантюре, цепи приключений, разворачивающихся в экзотической обстановке.

Художественная сторона греческих романов обычно не получает у исследователей высокой оценки. Они отмечают стандартность сюжетов, ходульность героев, риторическую напыщенность речей. Однако относительно двух произведений обычно делаются исключения. Это прежде всего роман «Дафнис и Хлоя» Лонга, содержащий целый ряд отступлений от вышеобозначенного канона, а также «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия, содержащий своеобразную иронию над уже сложившимися штампами греческого романа.

В романе Лонга герои не путешествуют в дальние страны, Это своего рода пастораль, поэтизирующая остров Лесбос и незатей-

17-3688                                                                                 ²⁵⁷

ливые стороны пастушеского быта. Главные герои трогательно наивны и чистосердечны, живут в нерасторжимом слиянии с природой. Роман отличается естественностью чувств героев, отдельных положений, в которые они попадают. Неблагоприятные обстоятельства, влекущие за собой разлуку, достаются и этим героям, но они любимцы богов и со своей стороны искренне благочестивы. Благочестив и автор, предваривший свое повествование посвящением «в дар Эроту, нимфам и Пану, а всем людям на радость». Завораживает читателя и ритмическая организация текста, удачно переданная в переводе С. Кондратьева. Местами ритмическая проза переходит в стихи и концы фраз рифмуются. Роман Лонга отдельные исследователи также находят манерным, искусственным, однако читательская любовь к тексту в веках не охладевает. Примечательно суждение о романе взыскательного Гете: «Все это произведение говорит о высочайшем искусстве и культуре... Надо бы написать целую книгу, чтобы полностью оценить по достоинству все преимущества его. Его полезно читать каждый год, чтобы учиться у него и каждый раз заново чувствовать его красоту».

Римский роман пережил определенное воздействие греческой романной традиции: герои римских романов тоже скитаются, переживают перипетии в виде кораблекрушений, мнимых смертей, любовных домогательств. Однако заметное своеобразие римского романа оформилось под воздействием «менипповой сатуры», беседы на морально-философские темы, близкой к диатрибе. Авантюра в римском романе уже не является основным предметом изображения. В роман проникает исторический и местный колорит, но главное — на первый план выдвигаются герои с подчеркнутой индивидуальностью, представленные в динамике. Из «менипповой сатуры» заимствовано и взаимодействие в тексте прозы и стиха.

Римский роман представлен двумя текстами: «Сатириконом» Петрония и «Метаморфозами» Апулея.

«Сатирикон» Петрония оценивается как одно из наиболее своеобразных произведений не только античной, но и мировой литературы, хотя этот самобытный текст сохранился только в отрывках (фрагменты из 15, 16 и, возможно, 14 книги). Об авторстве романа велись споры. В то же время большинство исследователей сходятся на том, что автор романа — это тот «арбитр изящного» Петроний, которого описал в 18,19 гл. своих «Анналов» Тацит. Во

258

всяком случае описанная им эпоха с ее нравами, бытом, литературными вкусами соответствует картине жизни Италии второй половины I в. н. э.

Роман Петрония примечателен прежде всего картинами упадка нравов. Положительные персонажи в романе отсутствуют. Дошедшие до нас отрывки описывают похождения компании молодых людей, достаточно образованных, но лишенных нравственных основ, с сомнительным прошлым и праздным настоящим. Повествование ведется от лица одного из них — Энколпия. Как и остальными, героем прежде всего владеют сладострастные помыслы, желание сохранить расположение юноши Гитона. Характеристика героя углубляется лишь на уровне его эстетических реакций, за которыми угадывается личность автора. Своеобразным комментарием «от автора» становятся и вставные стихи, выполненные в самых разных жанрах: эпос, *эпиграмма, элегия и т.д. Во всех случаях жанр обусловлен сюжетной ситуацией и характером изображаемого. В то же время поэтические фрагменты придают большую _t живость и выразительность повествовательной манере. При анализе романа полезно порассуждать о мотивах введения того или иного стихотворного фрагмента, его жанровой определенности, соответствии тому или иному римскому «классику», смысловой функции и т.д.

Известный интерес может представлять и попытка сравнить сюжетную основу дошедшего текста со структурой платоновских диалогов. В романе можно выделить «экспозицию к пиру», затем описание самого пира и, наконец, последующих за ним событий. Однако важно увидеть, что симпозиум у Петрония носит своего рода пародийный характер: он не имеет ни достойного основания, ни достойного уровня.

Стиль романа отмечен контрастами: патетические рассуждения могут вестись в применении к низменным предметам и тут же прерываться площадной бранью и отвратительно вульгарной сценой. Пир, устроенный разбогатевшим вольноотпущенником Тримальхионом, относится к наиболее ярким, «зрелищным» страницам романа, с живописной наглядностью передающим ощущение этического и эстетического растления римского общества. Выделенный эпизод позволяет увидеть и такую важную черту стиля романа, как своеобразие речевой характеристики персонажей. Достаточно сравнить для этого речевую манеру Тримальхиона с манерой выражаться Эвмолпа или ритора Агамемнона.

²⁵⁹

В создании картины нравов активно участвует также хронотоп: романа: грязный рынок, притоны, сомнительные гостиницы и т.п.) Действие романа разворачивается в Кампании, таких городах провинции, как Кротон и др. «Анналы» Тацита свидетельствуют, что у Петрония было имение в Кампании, и это может быть свидетельством того, что предполагаемый автор романа хорошо знал эти места.

Роман Петрония начисто лишен воякой идеализирующей тенденции, а также и сколько-нибудь определенной авторской позиции. Подчеркивая это обстоятельство, А. Пиотровский видит в этом принципиальное отличие римского романа от греческого: «Строго идеализирующая, схематическая линия греко-римского слова терпит в нем («Сатириконе» — М. Н.) решительный уклон. Вместо связанного единой волей действия трагического театра, здесь — своенравная игра авантюр. Вместо скованного столетней моралью пафоса или смеха — ироническое любопытство к быту. Разве в этой случайно расплетающейся фабуле не сказался безумный произвол вселенской торговли? В этом реализме — равнодушие поздней цивилизации?» Время создания «Сатирикона» еще далеко от эпохи гибели Рима, однако этот, сохранившийся в «осколках» роман есть одно из ярчайших художественных свидетельств надвигающейся катастрофы.

Опыт античного романа не прошел бесследно для развития прозы нового времени. Европейский роман унаследовал приемы повествовательной техники античных авторов, новеллистика нового времени использовала отдельные сюжеты и мотивы. Влияние древних авторов проявилось прежде всего при формировании таких жанровых разновидностей романа, как роман пасторальный, плутовской, роман приключений.

ПРИМЕРНЫЙ ПЛАН ЗАНЯТИЯ

I.   Понятие о романе. Условность обозначения античных повествовательных текстов термином «роман».

II.   Греческий авантюрный роман и его топика.

3. Своеобразие романа Лонга «Дафнис и Хлоя» в ряду других гречес
   ких романов.
4. Отличия римского романа от греческого.

260

V. «Сатирикон» Петрония.

1. состав текста и сюжетная композиция;
2. хронотоп романа;
3. автор и персонажи;
4. «Пир Тримальхиона» как пародия на платоновскую традицию.
5. искусство индивидуальной речевой характеристики в романе.
   VI. Историко-литературное значение античного романа.

ЛИТЕРАТУРА Основная

Античный роман. Сб. статей. М., 1969.

Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 234—271.

Полякова С. Об античном романе // Тацит. Лонг. Петроний. Апулей. М, 1969. С. 5-20.

Дополнительная

Кнабе Г. С. «Анналы» Тацита и конец античного Рима // Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М, 1993. С. 501-522.

Ярхо Б. Я. Предисловие // Петроний Арбитр. Сатирикон. М., 1990. С.12-38.

МАТЕРИАЛЫ К ЗАНЯТИЮ

Задание I Лонг. Дафнис и Хлоя (фрагменты)

Прочтите отрывок из романа Лонга «Дафнис и Хлоя». Приведите примеры ритмики повествовательного стиля Лонга и ответьте на следующие вопросы:

1. Какие симптомы пробудившегося в героях любовного чувства вы
   деляет автор?
2. Что общего в ощущениях героев?
3. Какую роль в развитии этих чувств играет природа?
4. Какие черты пасторального романа проявляются в предложенных
   фрагментах?

261

13. И, войдя вместе с Хлоей в пещеру нимф, он отдал Хло1 стеречь свой хитон и сумку, а сам, став у ручья, принялся мыт! свои кудри и все свое тело. Кудри у него были черные и густые тело — загорелое, и можно было подумать, что тень от кудрей его делает смуглым. Хлое, глядевшей на него, Дафнис показался пре-красным, и так как впервые прекрасным он ей показался, то при чиной его красоты она сочла купанье. Когда же она стала омыват, ему спину, то его нежное тело легко поддавалось руке, так что щ раз она украдкой к своему прикасалася телу, желая узнать, какое нежнее. Потом они стада свои погнали домой — солнце было уже на закате, и Хлоя ничего уже больше с тех пор не желала, кроме как внопь увидать Дафписа купающимся. Утром, когда на луг они пришли, Дафнис, как обычно, севши под дубом, стал играть на сви рели, а вместе с тем присматривал за козами, а они тихо лежали, словно внимая его напевам. А Хлоя, севши рядом, следила за ста> дом своих овец, но чатце на Дафниса глядела. И вновь, на свирели играя, прекрасным он ей показался, и опять она решила, что прет чина его красоты — это прелесть напева, так что, когда он кончил играть, она и сама взялась за свирель, надеясь, что, может быть[ станет сама столь же прекрасной. Она убедила его опять купаться пойти и вновь увидала его во время купанья и, увидав, к нему прикоснулась и ушла опять в восхищении, и восхищение это было началом лгобвн. Что с ней случилось, девочка милая не знала, ведь выросла она в деревне и пи разу ни от кого не слыхала даже слова «любовь». Томилась ее душа, взоры рассеянно скользили, и только и говорила она что о Дафнисе. Есть перестала, по ночам не спала, Р стаде своем не заботилась, то смеялась, то рыдала, то вдруг засыпала, то снова вскакивала; лицо у нее то бледнело, то вспыхивало огнем. Меньше страдает телушка, когда ее овод ужалит. И раз, когда она осталась одна, вот какие слова пришли ей на ум.

14. «Больна я, но что за болезнь, не знаю; страдаю я, но нет н8 мне раны; тоскую я, но из овец у меня ни одна не пропала. Вся я пылаю, даже когда сижу здесь, в тени. Сколько раз терновник па-рапал меня, и я не стонала, сколько раз пчелы >теня жалили, а я от еды не отказывалась. Но то, что теперь мое сердце ужалило, много сильнее. Дафнис красив, но красивы и цветы, прекрасно звучит его свирель,  но прекрасно поют и соловьи, а ведь о них я вовсе Н^

думаю. О, если б сама я стала его свирелью, чтобы дыханье его в меня входило, или козочкой, чтобы пас он меня. О злой ручей! Ты только Дафниса сделал прекрасным, я же напрасно купалась в тебе. Гибну я, милые нифмы, и даже вы не даете спасенья девушке, вскормленной здесь на ваших глазах! Кто ж вас венками украсит, когда меня не станет, кто будет кормить моих бедных ягнят, кто будет ходить за моей цикадой болтливой? Ее я поймала с большим трудом, чтобы возле пещеры меня усыпляла пеньем своим, но Дафнис теперь лишил меня сна, и напрасно поет цикада».

15. Так страдала она, так говорила, стараясь найти имя любви.

Тогда-то s первый он раз увидал с восхищеньем, что золотом кудри ее отливают и глаза у нее огромные, словно у телки, а лицо поистине молока его коз намного белей. Как будто тогда он впервые прозрел, а до тех пор будто вовсе не было глаз у него, до еды он почти не касался, а пил, если кто предлагал, — разве что по принужденью: лишь пригубливал. Стал молчалив тот, кто прежде болтливее был, чем цикады, вялым тот стал, кто раньше резвее был коз; перестал он за стадом смотреть, и свирель свою он забросил; пожелтело лицо у него, как трава, сожженная зноем. Об одной только Хлое были речи его. И если один без нее оставался, он так сам с собой, как в бреду, говорил;

18.           «Что ж это сделал со мной Хлои поцелуй?

Губы ее нежнее роз, а уста ее слаще меда, поцелуй же ее пронзил меня больнее пчелиного жала. Часто я козлят целовал, целовал и щенят, и теленка, подарок Доркона, но ее поцелуй — что-то новое. Дух у меня захватило, сердце выскочить хочет, тает душа, и все же опять я хочу ее поцелуя. О, победа злосчастная, о, болезнь небывалая, имени даже ее я назвать не умею! Собираясь меня целовать, не отведала ль Хлоя сама какого-то зелья? Почему же она не погибла? Как поют соловьи, а свирель моя замолчала! Как весело скачут козлята, а я сижу недвижим! Как пышно цветы расцвели, а я венков не плету! Вон фиалки, вон гиацинт распустился, а Дафнис увял. Неужели Доркон станет скоро красивей меня?>>

19.           Так говоря, томился Дафнис прекрасный, ведь впервые вкусил
он и дел и слов любовных.

263

Задание 2 А. Боннар. Греческий роман

Ознакомьтесь с отрывком из книги А. Боннара «Греческая цивилизация», посвященным роману Лонга. Ответьте на вопросы щ выполните задания.

1. Согласны ли вы с мнением А. Боннара, что античный роман был
   «одной из форм бегства»?
2. Если да, то аргументируйте; бегства от чего?
3. Найдите в тексте романа свидетельства того, что природа — «со
   общница любви», как утверждает Боннар.
4. Оцените ритмику романной фразы в переводе С. Кондратьева. При
   ведите примеры поэтической рифмовки фраз.

Но вот появляется вскоре и после наступления христианской эры другая форма бегства: греческий роман. Какой еще литературный жанр был во все времена ближе к простому времяпрепровождению, к отдыху, к игре?

Говорят о греческом романе, что он родился уже старым. Во вся случае, он рожден от тысячелетней литературы, как бы исчерпанн в беспрерывном порождении жанров и создании шедевров.

Уже давно славные предки — эпос, лирика, драма — заверши ли свой путь; красноречие выродилось в риторику, история — в романообразные жизнеописания или сомнительную ученость. Последние поэты перелагали в стихи географию, медицину, естественг нуго историю или шлифовали эпиграммы. В эти сумеречные века только философия еще давала какие-то живые отблески. Однакр древняя Греция как будто бы не хотела еще отходить на покой, прежде чем не завещает миру новый, самый современный из литературных жанров; она хотела создать роман.

Он расцвел внезапно и пышно. Это было около II века н э. (naf сгорали Лонга, которые называют также «Дафнис и Хлоя», еще более поздние, возможно V века. Мы ничего не знаем об их авторе).L

Заимствуя сюжет из эротической поэзии александрийцев, обстановку — из наполовину баснословных рассказов путешественников, манеру, увы! современной софистики, опытной в развитии любовных тем сообразно с обывательской геометрией чувств, — греческий роман создается из кусочков, взятых отовсюду, и чаще всего это произведение посредственное.

264

Его замысел банален. Это всегда история любви, которой препятствуют, история, полная приключений. Двое молодых людей любят друг друга. Они удивительно красивы; они целомудренны и верны. По воле родителей они разлучены. Завистники и изменники их подстерегают. Фортуна (чем стали боги?) доминирует в интриге и нагромождает препятствия на пути влюбленных. До того момента, когда любовь и добродетель, торжествуя над всеми испытаниями, наконец вознаграждаются. Фортуна превращается в добрую фею. Она соединяет любящих, карает злодеев, если только они не исправляются (имеется немало и добрых разбойников в этих историях). Все кончается самым назидательным образом, самым счастливым. Иногда, как в кино, поцелуем.

Сверх того, в таком сценарии целая куча нелепых выдумок. Много детей-найденышей, которые оказываются в определенный момент детьми богатых и благородных родителей. Покинутые любовницы, брошенные в море, погребенные заживо, которые, однако, вновь появляются при развязке. Злые цари, лукавые волшебники, пираты — в изобилии. Властные зрелые дамы, неудачно влюбляющиеся в прекрасного героя. Старые слуги,-преданные до такой степени, что бросаются вплавь вслед за лодкой, похитившей их хозяина. Не следует забывать также снов и хлама предсказаний, которые вступают в действие каждый раз, когда дело идет о том, чтобы вывести из затруднения действующих лиц и автора.

Наконец, экзотические декорации. Романист добросовестно обрабатывает эту часть своего сюжета. Он читал рассказы массильс-ких мореплавателей, которые обследовали северные моря и устья Сенегала. Ему известны восточные хроники, которые со времени похода Александра переполнены живописными персами, вавилонской магией и чудесными индийцами. Он наводил справки по ботаническим и зоологическим работам и перелистывал списки «сокровища, составленные учеными Александрии. Он не забыл и трактаты философов, которые размещают в туманностях неведомых земель идеальные города и племена добрых дикарей. Итак, опираясь на документальные данные, он заставляет своих влюбленных странствовать по всему свету, раскрашивая свой ландшафт в духе подозрительно местного колорита. Псевдовавилонский колорит соперничает с египетским из папье-маше. Эфиопия, странным образом управляемая просвещенным монархом с помощью факиров, преисполнена добрых чувств. За туманной Фулой — это, как я уже гово-

265

рил, нынешняя Норвегия — процветают чудеса одновременно с неопифагореизмом.

Страсть к путешествиям, иногда уносящая любовников на грань луны, избавляет автора от исследования глубин человеческой души| Всегда прекрасные и страстные, движимые верностью, его герои переходят из одного произведения в другое, созданные по шаблону. Географическая мера заменяет психологическую. Зигзаги приклю* чения занимают место сердечных волнений.

Благодарение небу, большая часть этой романической продук[ ции растаяла во время другого путешествия, полного опасностей^ которое греческая литература должна была проделать, чтобы дойти до нас. У нас ведь есть «Дафнис и Хлоя».

Это произведение не без недостатков. В нем использованы не}-которые из тех легковесных приемов, которые портят нам греческий роман. Приятные мечтания, дети, подкинутые в пурпуре й золоте, сулящих им блестящее будущее, соперники и пираты, неиз^ менно присутствующие при встрече с Роком, вознагражденная це¹ ломудренная любовь, злодеи, смущенные и кающиеся. Судьб^ усложнила действие лишь для того, чтобы лучше направить его свог ей доброй большой рукой, но слишком заметной.

Сопоставленный с литературной средой, в которой он рожден! роман Лонга раскрывает все свое мастерство. Но вот тут-то и кро_г ется западня, в которую попал не один ученый. Занятый всецел^) объяснением романа законами создавшего его жанра, ученый забыс вает углубиться в самое произведение. Однако случается, что и посредственный жанр привлекает талантливого автора. Этот автор пользуется обычными приемами, но в меру; он приспосабливает их для выражения мечтаний, живущих в глубине его души. Те же самые веревочки могут продолжать двигать сходные марионетки. Оказывается, что игра, которая нам наскучила, нас пленяет. В счет принимается только радость, которая растет в нас и увлекает нар.

Ученые не очень любят, если произведение ускользает от исторического объяснения. Они мало ценят «Дафниса и Хлою». Но с удовольствием бранят это произведение. «Произведение нездоровое и фальшивое», — сказал один из них... Гете же, который принял

во внимание полученное им удовольствие, высоко оценил роман Лонга. Он увидел в нем, согласно Эккерману, шедевр ума, мастерства и вкуса. Он считал, что Лонг немного опередил почтенного Вергилия. Но имеет ли поэт «Германа и Доротеи» право высказаться? Эллинисты отвергают этого некомпетентного судью. Роде, ученый-историк греческого романа, думая пояснить «ошибку* в суждении Гете, говорит, что его слова забавнее, чем он полагает: «Поддельная наивность, которую автор изображает в своем романе, неплохо скопирована с действительной». Итак, искусство — это подделка, копирующая природу?

О прелестные поля Лесбоса, как вы восхитительно скопированы с действительных! Я не говорю о географическом Лесбосе и мало забочусь о том, чтобы узнать, путешествовал ли там автор (он ошибается в одном месте своего произведения: ошибка на десяток километров из шестидесяти). Я говорю о том Лесбосе, который Лонг носил в себе: эта мечта о покое среди трав, которая часто посещает жителей городов, этот праздничный ландшафт, этот остров музыки и света, где очертания счастья отчетливо выделяются на зелени лугов и на синеве неба и воды.

Дафнис и Хлоя не странствовали по обширному свету, как другие герои греческого романа. Здесь нет ни путеводителя по Востоку, ни дневника с полярного берега. Эти дети не знают иных прогулок, кроме как сбегать за козой, забравшейся на крутую скалу, или разогнать распалившихся бодающихся козлов. В романе нет никаких поисков картинности, будь то экзотическая или местная. Обычная сельская природа, чисто греческая по скудости линий и наличию моря.

Перед фермой — обнесенное оградой место с грядками роз и гвоздик, плодовый сад, где выстроились в ряд яблони и груши, оливковые и фиговые деревья; холмы, где бродят стада; источник, бьющий в чаще можжевельника и терновника; луг, спускающийся к морю, которое оживляет снующие взад и вперед лодки. Ландшафт идеализован. Но не абстрактен, как сад на французский манер (вопреки Родэ). Ландшафт очень конкретен, поросший разнообразными деревьями, платанами и соснами, кипарисами и лаврами, населенный многочисленными животными — с пробегающими в вино-

267

градниках зайцами, пролетающими дроздами и жужжащий насекомыми.

Вся греческая поэзия имеет свою природу, реадьн

нуто грезе одновременно. Здесь совсем не природа Ann™J

I ^п<-тофац_;)  па ре1руженная светом, звуками, запахами: земля вскапываете         '

заступов; деревня пахнет навозом, розмарином   мптт_п,

'   -'^илиЛЫМ  ВИНОМ'

грудь женщин в полях открыта встречному ветру; изгорол птичьего писка, трещит кузнечик, обезумевший от солнца 1 жесткая и угрюмая природа Гесиода, слишком настоящего крест нина, для того чтобы любить в своей земле что-нибудь иное дохода, который он оплачивает собственным потом. Это и не и зрачная и суровая природа Гомера, равнодушная к страданию i несчастьям смертных, глухая к их мольбам, очаровывающая и ир_И. влекагощая человека только для того, чтобы лучше подчинить ci своей власти.

Ио вот, наконец, в «Пасторалях» Лонга природа спокойна, блат склонна и мягка, обильна милостями, отвечающими желаниям и лгозиям человека; она сочувствует его печали, смеется его радости

Мы все мечтали о ней, об этой природе, дающей радость и забвение, о природе,  щедрой только на ласки. Освежающие ласки. убаюкивающие усталость, усыпляющие горе и тоску; и иные ласки возбуждающие ленивое тело и подготовляющие его к наслаждели? Простодушные радости чуткой юности в прекрасном земном сад) стада, охраняемые вдвоем, разделенные друг с другом трапезы и приближение любви; цветы, собранные вместе и сплетенные в ки для нимф; жалобы свирели, которая заставляет губы говорит то, чего еще не знает сердце. И веселый сбор винограда, дев; наливающие питье юношам, выдавливающим гроздья. Сусло, и. каемое при свете факелов; и яблоко, забытое на вершине 3 которое молодой крестьянин достает для своей подруги, расе ной, что он туда забрался, и восхищенной, что он это сдела. зимы, разлучающей сельских влюбленных, чтобы лучше с< их в теплой комнате затем, чтобы здесь они вернули др„ поцелуи, похищенные в кустарнике...

Природа — сообщница рождающейся любви...

О сладостная любовь Дафниса и Хлои, сколь чарую'¹ пирована с видения первой любви, что мы храним ви    •       ^ _J(j

Эта загорелая спина юноши, которую девушка о л  _ы

удерживается, чтобы не коснуться ее еще и еще раз,

девушки, впервые засверкавшие золотом для ослепленных взоров гоноши; и эти поцелуи девочки-шалуньи, эти сладкие поцелуи, оставляющие ядовитые уколы; эта любовь, открывающаяся в смехе и в слезах, в исчезнувшем сне и в трепете сердца, в мире, подернутом печалью, и в неожиданной прелести лица, в блеснувшей живости взгляда, — все это прелестное и неловкое обучение страсти и нежности...

Но осторожно, читатель: это произведение <■ нескромное». Так решили многие филологи. Книга непристойная и подозрительная, — заявляет ученый. Ее успех в новые времена не слишком высок, продолжает эллинист, преисполненный морали. Вот, читатель, ты получил сведения о себе самом, если книга тебе нравится.

Об этой книге судил иначе достойный епископ Оксерский, Лмио, весьма добросовестный в исполнении своих обязанностей духовного лица и воспитателя королевских детей; он первый перевел на французский язык -ис какой любовью — роман Лонга.

Произведенье это, без сомнения, чувственное. Да и как же ему не быть таким, если в нем хотят говорить о любви? Но можно ли говорить о нескромности, то есть (я благоразумно осведомился в словаре) о разнузданности нравов, нужно ли воскрешать в памяти, как полагают, галантный век Буше только потому, что Дафнис кладет Хлое под одежду на грудь яблоко, сорванное для нее, что его вознаграждают за это поцелуем, или потому, что он ищет на груди Хлои цикаду, которая вздумала оттуда издавать свои звуки? Старый Лонг с простодушием называет эти наивные ласки «игрой пастушков». И наши гуманисты Ренессанса, которые не менее нас, быть может, были нравственны и столь же темпераментны, не думали, чтобы была нарушена благопристойность в этой истории, где двое детей, влюбленных друг в друга, не зная даже хорошо, что значит любовь, идут навстречу тайне, которая соединит их еще более.

Но следует, однако, сказать, что в этом постепенном открытии любви, которое совершают Дафнис и Хлоя, имеется несколько излишнее прилежание и усердие хорошего ученика, трогательное, конечно, но временами вызывающее улыбку. Из уст старого пастуха Филета, местного мудреца, они получили то, что современный' язык назвал бы уроком сексуального воспитания. В несколько туманных терминах, как и должно быть. Чтобы раскрыть смысл этого текста и исполнить предписанную обязанность, они проявляют старание чуть-чуть ученическое, но, однако, в своей неловкости не

269

лишенное правдоподобия. Сколько в общем душевной чистоты у этих детей лугов, которых козлы и козы не научили всему. Волнение, которое они испытывают, познавая вместе любовь, целомудрие незнания, стыдливость разгадки — разве эти ощущения столь редки? Как они мило стараются, эти славные дети, следуя наставлению старика, применять единственное известное им средство против страданий любви, состоящее в том, чтобы «лечь вместе обнаженными», что Амио перевел точно и естественно!.. А затем, как они восхитительно удовлетворены в вечер их свадьбы, на ложе, где они целуются и проводят «более бессонную ночь, чем совы...» В этом произведении не умер еще старый языческий натурализм, который таким могучим потоком льется в греческой литературе. Он нисколько не извращен. Без сомнения, несколько утончен, а кроме того, как бы соединен с новой, чарующей нежностью. Горячий, чувственный аромат, который издавала поэзия классической эпохи, здесь чувствуется лишь наполовину, опьяняет только блаженным опьянением. Тело менее стихийно, более понятно, а также менее изранено, более доступно грезам сердца. Любовь — это уже не ураган, который в поэзии Сафо и Еврипида вырывал человека из него самого и уносил в леденящую смерть. Теперь же, в медлительном течении солнечных дней, — жизнь, разделенная с той, которая избрана потому, что она прекрасна, с тем, присутствие которого -самое желанное на свете. Прекрасна и сладка, Дафнис, твоя Хлоя, как молоко, смешанное сто с вином и выпитое из одной чаши с нею, как мелодия флейты, переходящей из ее уст в твои уста. Чудесен и прекрасен твой Дафнис, Хлоя, прекрасен более, чем блеск цветов. Ах! Почему ты не его маленький козленок, чтобы он заключил тебя в свои объятья... Итак, сладость любви соединяется с прелестью мира.

И вот боги стараются быть милостивыми и добрыми... Их лик уже утратил тот блеск, которого не выносил взор смертного и который походил на отблеск молнии. Тень покрывает склоны Олимпа. Уже первые из Бессмертных, забытые на этих страницах, склоняются к горизонту, как угасающие солнца. Старый мир повернулся на своей оси, он показывает свое изнуренное лицо какой-то новой утренней заре.

Однако в деревнях Лесбоса еще живут некоторое время очень скромные божества, самые древние божества источников и рощ, последними покидающие празднество, которое подходит к концу. Во впадине скалы, где Хлоя некогда сосала вымя овцы, живут Нимфы. С босыми ногами, распущенными волосами, улыбающимися лицами, они забавляются пляской вокруг источника. Пастухи вешают на стенах их гротов деревянные ведра и свирели; козий пасту-ток не забывает приносить им каждый день цветок или плод. Нимфы радуются этим подаркам и расточают свои милости. Есть еще Нимфы фруктовых деревьев и Нимфы дикого леса. Есть старый Пан, сидящий в тени сосны, у него раздвоенные копыта, рогатая голова, он играет с братьями-животными. Крестьянин, обдирая своего лучшего козла, вешает его шкуру с рогами на ствол дерева, под сенью которого живет Пан. Верный друг и гаутник Пан защищает деревенский люд внезапно зажженным огнем и шумом весел, который он поднимает на море. Не забыты на деревенских праздниках ни бог, рождающий вино, — Дионис, ни шумно топающая толпа сатиров, ни вакханки — оленья шкура вакханки развевается на плечах Хлои.

Какой это критик сказал, что в этих божествах «Пасторалей» — только приемы литературной завязки, украшения стиля? На деле ничего нет менее искусственного, чем эти изображения сельских народных верований. Деревенские боги, земледельческие боги — di pagani, — союз, который их связывает с фермой и с фруктовым садом, еще не разорван.

В то время как Аполлон и Зевс, Киприда и Артемида уже готовы к тому, чтобы стать для поэтов только старинным одеянием, бутафорией и декорацией, последние языческие боги в этом романе Лонга еще живут не вытесненные в простом сердце деревень. Они все еще наделяют первейшими благам